Недавно «Международная Амнистия» опубликовала доклад, в котором утверждается, что в последние годы в Северной Корее происходит наращивание политических репрессий. В соответствии с докладом, территория лагерей для политзаключённых расширилась, а количество самих политзаключённых достигает 200 тысяч человек (стандартная оценка – 150 тысяч). Сообщения об увеличении территории лагерей, в целом, проверяется легко и соответствуют действительности, а вот оценки численности политзаключённых, основанные на весьма неполных данных, вызывают немалые сомнения.

«Международная Амнистия» является уважаемой организацией и старается быть максимально объективной. Косвенным, но убедительным свидетельством этой объективности является то, что на МА с равной яростью нападают и крайне левые, и крайне правые. Однако, в данном случае выводы доклада МА вызывают немалые сомнения у автора, которому по роду деятельности приходится регулярно общаться с северокорейцами – в том числе и с северокорейскими беженцами в третьих странах. На основании этого общения представляется очевидным, что на протяжении последних двух десятилетий уровень репрессивности режима в КНДР не повысился, а, наоборот, заметно снизился.

Конечно, никто не спорит с тем, что в КНДР по-прежнему существует жёсткий авторитарный режим. Соотношение между числом политических заключенных и населения в целом в Северной Корее выше, чем в любом другом государстве планеты. Тем не менее, всё познаётся в сравнении. Если сравнить нынешние времена, то есть «эпоху Великого Руководителя Маршала Ким Чен Ира», со временами правления его отца, Великого Вождя Генералиссимуса Ким Ир Сена, то сейчас у рядового северокорейца заметно меньше шансов оказаться в тюрьме по политическому обвинению. Многое из того, что во времена Ким Ир Сена составляло серьёзное преступление, сейчас вполне официально рассматривается лишь как относительно мелкое правонарушение.

Одним из многих примеров является более либеральный режим в отношении нарушителей государственной границы. До середины 1990-х годов житель КНДР, который отправился в Китай, был там задержан и затем выслан в Северную Корею, автоматически приговаривался к 3–5 годам лишения свободы, – причём по истечении срока заключения он подвергался серьёзной дискриминации пожизненно.

С середины 1990-х годов подход к беглецам, число которых тогда резко увеличилось, изменился. С тех пор подавляющее большинство граждан КНДР, которые высланы из Китая как нелегальные мигранты, отправляются не в тюрьмы, а в проверочно-фильтрационные лагеря, где они проводят несколько недель. Если в ходе проверки (которая, само собой, сопровождается побоями) ничего подозрительного не выявлено, то беженец отделывается лишь несколькими месяцами заключения в лагере сравнительно мягкого режима.

Любопытно, что по отбытии этого срока многие вновь отправляются в Китай, где у них есть и работа и, зачастую, даже семьи. Есть при этом, конечно, и немалая вероятность того, что такой беженец-рецидивист вновь попадёт в руки китайской полиции, а потом опять будет депортирован в КНДР. Однако даже вторая или третья выдача обычно не приводит к суровому наказанию беглеца. В настоящее время выданный китайцами северокорейский беженец может получить немалый тюремный срок только в том случае, если в ходе проверки выяснится, что в Китае он активно общался с христианскими миссионерами или с иностранцами.

Одной из характерных особенностей северокорейского правосудия в том виде, в каком оно существовало при Ким Ир Сене, является принцип семейной ответственности за политические преступления. Этот принцип предусматривал, что в случае совершения политического преступления заключению подлежал не только главный виновник, но и его семья. Как известно, похожий принцип применялся и при Сталине, но в СССР даже в самые суровые времена его применяли ограничено – в основном, к жёнам репрессированных сановников. В КНДР на протяжении десятилетий этот принцип применялся куда более систематически: аресту и отправке в лагерь там подлежали все те члены семьи, которые были прописаны по тому же адресу, что и арестованный, вне зависимости от их пола и возраста (парадоксальным следствием этого стало наличие в северокорейских лагерях общего режима начальных и средних школ – часть репрессированных членов семей составляли дети школьного и дошкольного возраста).

Однако с середины 1990-х принцип семейной ответственности более не применяется безоговорочно и повсеместно. Теперь семьи политзаключенных отправляются в лагеря выборочно, по специальному решению, и только в случае особо опасных преступлений. В большинстве случаев членов семьи арестованного решают оставить на свободе, хотя их обычно и высылают в отдалённые сельские районы. Так обстоит дело даже с семьям некоторых политически активных беженцев, которые в настоящее время не просто находятся в Сеуле, но и участвуют в деятельности оппозиционных групп – либерализм, просто немыслимый по былым временам.

Вполне типичным представляется дело Ли Ён-гука, который в прошлом был сотрудником охраны самого Маршала Ким Чен Ира. Отслужив в охране «Солнца XXI века», Ли Ён-гук стал мелким чиновником и, добыв контрабандный приёмник, начал активно слушать зарубежное радиовещание. Узнав слишком много о внешнем мире, он решил бежать на Юг. Побег не удался: Ли Ён-гук был похищен в Китае в результате довольно сложной (и, очевидно, довольно дорогой) операции северокорейских спецслужб. Во времена «Солнца Нации» Ким Ир Сена и Ли Ён-гук, и вся его семья почти наверняка погибли бы. Однако времена изменились: Ли Ён-гук провёл в тюрьме всего несколько лет, был освобожден и использовал эту возможность для нового (на этот раз, успешного) побега за границу.

При посещении Северной Кореи тоже очевидно, что атмосфера на улицах Пхеньяна сильно изменилась за последние полтора десятилетия. Корейцы явно стали меньше бояться контактов с иностранцами. В 1970-е годы попытка советского или восточноевропейского гражданина (а других иностранцев в КНДР тогда практически не было) завязать на улице разговор была обречена на провал: в лучшем случае житель КНДР сказал бы пару ничего не значащих и идеологически правильных фраз, в худшем – спасся бы бегством в самом буквальном смысле слова. В 1980-е годы короткие разговор на улицах стали вполне обычными, а с конца 1990-х северокорейцы зачастую проявляют инициативу и сами заговаривают с иностранцами.

Свободнее стали вести себя и чиновники, от которых иногда можно даже услышать и завуалированно-критические высказывания по адресу их собственной системы.
Наконец, не следует забывать и о стремительном росте коррупции в последние полтора десятилетия. При желании в КНДР можно теперь откупиться и от весьма серьёзных неприятностей, в том числе и политического характера.

Автору известен случай, произошедший в небольшом северокорейском городке несколько лет назад. Тогда у жителя этого городка был обнаружен импортный китайский радиоприёмник. Все официальные приёмники страны имеют фиксированную настройку на волну пхеньянского радио, приёмники со свободной настройкой могут быть только у иностранцев, в гостиницах местного Интуриста и у высших чиновников, а наличие приёмника со свободной настройкой у местного гражданина теоретически является в КНДР преступлением. Однако времена изменились, и за скромную мзду в 100 долларов в местном управлении госбезопасности не только согласились закрыть дело, но даже и вернули конфискованный приёмник.

Разумеется, всё это не означает, что в КНДР пришла политическая оттепель. Массовых освобождений политзаключённых не проводилось, и в лагерях по-прежнему находятся не менее 100 тысяч человек, реальная цифра, скорее, ближе к 150 тысячам. Это означает, что по политическим статьям одномоментно сидит 0,6% населения, или больше, чем каждый двухсотый житель страны. Никакой оппозиции власти там нет, любая критика в адрес правящей семьи, любое открыто выраженное сомнение в правильности официальной идеологии по-прежнему является самоубийством. Так что ситуация, спору нет, там прискорбная – однако её динамика является положительной.